КОГДА ДЕТСТВО ЮНОЙ СЕРПУХОВИЧКИ УКРАЛА ВОЙНА

Время прочтения
меньше чем
1 минута
Прочитали

КОГДА ДЕТСТВО ЮНОЙ СЕРПУХОВИЧКИ УКРАЛА ВОЙНА

Ей было всего лишь одиннадцать, когда фашисты попытались отобрать у нее родную землю и жизни близких. Через всю свою жизнь Магдалина Александровна Дударева пронесет горькие воспоминания о днях Великой Отечественной войны. Совсем юная и хрупкая она вместе со своими подругами в госпитале отстирывала бинты от запекшейся крови и вместе со своими малолетними сестрами делила так называемые «кавардашки» — лепешки из протертой промерзшей картошки. Она рассказывает и плачет. Слушая ее, понимаешь, как важно хранить в памяти те страшные события нашей страны и как необходимо пронести те страшные свидетельства через поколения, чтобы не возникало циничных попыток переписать историю.

Отчима призвали буквально через неделю после начала войны, а уже в июле мама получила извещение: в боях за город Витебск Михаил Михайлович Сухов пропал без вести. Наше поколение отцов не знало. Вот взять, к примеру, мой дом на Новоткацкой, в котором жили 90 семей, — вернулись только восемь мужчин. Несмотря ни на что, мама на шестом месяце беременности продолжала работать на новоткацкой фабрике ткачихой, а она была стахановкой — вместо восьми ткацких станков обслуживала двенадцать. 

Уже в сентябре Серпухов стал оборонительным рубежом Москвы. Немцы стояли очень близко к городу, потому все наши предприятия начали эвакуировать на Урал. Маме так и говорили: «Клавдия Ивановна, придут фашисты, то и тебя как коммунистку, в первую очередь расстреляют». Все старались по возможности уехать в деревню к родственникам. Мы отправились в Мерлеево Чеховского района, к родной сестре моего отчима. Но у тетки своих было двое детей, а тут мы с сестрой да и с матерью, которая вот-вот должна родить. Ну, конечно, нам не были рады: нас же надо кормить, поить, да и вещей с собой взяли мало — и не было-то их, собственно. Конец октября. Немцы подошли еще ближе. За каждый населенный пункт шли ожесточенные бои. И вот, когда понимали, что будет очередное сражение, все из деревни уходили в лес. 

Помню, ранним утром 6 ноября тетка говорит моей маме: давай твои вещи и документы закопаем, мало ли, немцы придут — хоть что-то сохраним. Все закопали, а вечером мы ушли в лес. Всю дорогу, пока шли, мама стонала. Я тогда еще не понимала, что у нее уже наступали роды. Когда же зашли глубоко в лес, сразу же нашли медсестру. Нас с сестрой посадили в окоп. Прижалась к стенке, держу крепко на коленях Галечку, а над нами разрываются гранаты то с той стороны, то с этой. На нас летят осколки, земля. Командир приказывает четырем солдатам растянуть плащпалатку над мамой, она же искусала все руки, чтобы только сдерживать свой крик (ведь нас всех могли услышать немцы). Родила… Сестру омыли, запеленали в солдатскую рубашку, и для прочности затянули рукавами. После завернули в гимнастерку и в отрезанные от шинели полы. У мамы начался жар, медсестра дала мне порошки и строго наказала, чтобы я их давала ночью и утром. Тут командир и говорит, что нам надо возвращаться. Дал двух солдат да бумажный мешок сухарей.

И вот я несу новорожденную сестру, один солдат ведет маму, а другой на руках держит двухлетнюю Галину и мешок. Мы прошли лес, поле, всю деревню, приходим к дому тетки, и тут она говорит, мол, были немцы, все раскопали, вещей нет и документов тоже. Потом уже нам рассказали, что та слукавила: немцы-то в деревню и не заходили. Через четыре дня родственница и говорит: возвращайтесь-ка в Серпухов. А как возвращаться?

Долго думали. Потом сестра отчима дала санки, солдат сделал спинку из проволоки и прутьев. И вот 10 ноября рано утром мы спустились к Наре. Тогда, в 41-м, зима была суровая и река уже замерзла настолько, что жители с одного берега на другой переезжали по льду на лошадях. Тетка на санки посадила маму, среднюю сестру с новорожденной, положила мешок, мне дала старые большие подшитые валенки и разъяснила:иди по Наре и никуда не сворачивай, река тебя и приведет в Серпухов. Мама держала в руках палку, чтобы отталкиваться и тем самым мне подсобить. 

Иду я, дохленькая, еле-еле, да еще эти тяжеленные валенки на ногах. Сил нет, мама видит, что устала, встает: «Лина, давай повезу». Я сажусь, очень хочется уснуть. Но сколько обессиленная мама могла сама пройти? Метров сто, не больше. Опять меняемся, опять я везу. Знаете, чего больше всего боялась? Волков. Вдоль реки шел густой лес, а жители говорили, что по деревням стали хаживать голодные волки. Думаю: так вот выскочат, никакой защиты у нас нет — сожрут и все. Сколько мы шли до Серпухова, я уже не знаю, но было темно. Наконец дошли до избушки другой нашей родни. Нас раздели, стали отогревать, а бабка занялась маленькой. Тут она и говорит: «А девка-то, кажись, мертвая! Наверное, замерзла». Старушка берет таз, из печки вытаскивает чугун с теплой водой и начинает сестру кунать, пришлепывая ее по попе, по щекам. Тут Танюшка, мы так назвали новорожденную, и запищала, ожила. У мамы молоко пропало сразу, а ведь надо чем-то кормить ребенка.

Бабушка размочила в воде сухарь, разжевала его, а потом эту жеваную кашицу положила в оторванный лоскут. Сунула мешочек в рот сестре, та зачмокала, а потом и уснула. Вот лежим мы все на теплой печке, устеленной домоткаными дорожками, чувствую, как тепло идет и по ногам, и по спине: вы не представляете, это было такое блаженство!

К этому времени в Серпухове стали вводить карточную систему, и нам нужно было срочно восстанавливать документы, которые пропали в Чеховском районе. Одна хожалая, так раньше называли работников управдомами, стала помогать нам выправлять свидетельства о рождении и мамины документы. Но самое страшное крылось в другом: мама должна была встать на учет в горком партии, а у нее партийного билета-то нет. В горкоме уже готовились это дело передать в суд: время тогда, сами понимаете, было какое, но проблему принялась решать тогдашний депутат Полякова Клавдия Ивановна. Мне потом мама говорила: «Лина, всю жизнь молись за эту женщину!». Она ходила в горком, стучалась во все инстанции, возмущаясь: «Какая тюрьма? У нее куча детей, да и к тому же Клавдия Ивановна Сухова — стахановка, активистка, всегда участвует в общественной работе». Помню, мама в те дни плакала и днем, и ночью. В итоге решили не судить.

Вдовы, чтобы как-то выжить, брали вещи своих погибших или пропавших без вести мужей, садились на крыши вагонов поездов и ехали в Тульскую область. Уезжали, как правило, дня на три, ходили по домам и предлагали обменять вещи на продукты. Как правило, мама из таких поездок привозила десяток яиц, несколько картофелин, кусок сливочного масла или кусок сала, немного муки, иногда давали сушеные грибы. Неделю мы как-то жили, а после женщины снова собирались и уезжали. Однажды мама не возвращалась больше недели. Тогда сильно везде бомбили, потому стали думать о страшном: о гибели, о детдоме.

Но, слава Богу, все обошлось. Мама вернулась, рассказав, что железную дорогу разбомбили и они вынуждены были ждать, пока не закончатся восстановительные работы. ...

Когда же вещи все закончились и не на что особо было приобретать продукты, мы дома готовили не то суп, не то бульон. Кипятили воду, добавляли соль, растительное масло и мелко-мелко нарубленную луковицу. Это у нас называлось мурцовкой. Почему так — до сих пор не знаю. И вот эту смесь разольем по мискам, и едим: это было все, что мы могли себе позволить.

А еще, если очень повезет, нам давали жмых, который мы жевали. 

Бомбили тогда Серпухов нещадно. В основном целились в цеха фабрик и заводов, но попадали, как правило, в близлежащие «спальни», в которых жили мирные люди. Это было очень страшно! Как я уже говорила, все предприятия были эвакуированы. Единственное, куда могли взять маму, так только санитаркой в госпиталь, который располагался на месте сегодняшней школы № 12. Как-то раз она мне и говорит: «Лина, организуй-ка с девочками для бойцов концерт». Моя подруга хорошо пела русские песни, я же читала стихи из школьной программы. С этой «концертной программой» и пришли. Смотрим, раненых много-много: кто без руки, кто без ноги, у кого перевязана голова... Но когда подруга запела, так один боец тут же откуда-то достал гитару, другой — балалайку (видно, с собой всегда возили), и давай нам подыгрывать. Так мы и стали ходить в госпиталь постоянно. 

Шел 1942 год, стихотворение Константина Симонова, которое он написал Валентине Серовой, «Жди меня» охватило все фронты, всю страну. Слушая радио, я записывала эти строки, а после выучила и пришла в госпиталь. И вот читаю: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди...».

И вижу, что солдаты вытирают слезы. Я сама опускаю глаза вниз, продолжаю читать с рыданием. Когда же пришла на следующий день, тут как все бойцы закричат: «Лина Цыганова, просим «Жди меня»!». И я снова читаю, вытянув руки по швам, и снова плачу. Каждый раз после наших концертов кто-то из солдат брал большой кусок сахара, а после тупой стороной ножа раскалывал его. Юный артист получал по такому маленько-му сладкому осколку в придачу с половиной ломтя хлеба — это было для нас счастье. 

Я приходила домой и над столом этот кусочек сахара раскалывала щипчиками. Маленькой дам один, средней сестре. Младшая Таня разгрызет и просит: «Дай еще!». А еще-то и не было. Тогда вытаскиваю свой кусочек изо рта, отдаю сестре, а сама языком по зубам проведу — и то хорошо. 

В госпиталь же раненых везли эшелонами. Было очень тяжело, мы маму и не видели: она там пропадала день и ночь. Приходилось ей помогать — отстирывала бинты от запекшейся крови. Помню, смочу, натру их куском мыла, оставляю на время, а сама же иду за водой. Несу ведро еле-еле, что мне было-то, всего 12 лет, а потом нагрею воды, настругаю ножом в таз хозяйственного мыла, и давай все кипятить. Куда сложнее было гладить. Сначала нужно было утюг набить углем, а после размахиваешь им влево-вправо, чтобы угли разожглись, а он-то, наверное, килограмма три весил, не меньше. Бинты наглажу, закатаю и вечером несу в госпиталь.

А с мая 1942 года нас от школы направляли на работу: возили на машинах в колхозы. Сначала пололи, потом убирали урожай. Учиться-то мы стали только в 44-м. Классы были холодные, мы сидели одетые. Если что-то нужно писать, так мы простукивали перышками ледяную корочку, потому что чернила замерзали. При этом скидки нам, детям, никакой не давали. Голодные, холодные, война идет, но если тебе что-то задавали, то ты обязан был все выучить. Правда, в школе нас старались хоть как-то поддержать: после второго урока на перемене приходила буфетчица с подносом и раздавала нам маленькие кусочки хлеба, на которых было положено что-то мучнисто-сладкое. И вот мы размазываем пальцем по куску эту массу, которую почему-то называли патокой, буфетчица еще не дошла до конца ряда класса, а мы уже все съели — это было для нас как праздник. Знаете, я в жизни всякое видала, но нет ничего страшнее войны… Я и сейчас желаю только одного для всех-всех — мира». 

Конечно же, многое из рассказанного Магдалиной Александровной осталось за страницами нашего издания. И в сердце пронзительным эхом отдавался каждый эпизод из детства подруг и одноклассников той самой Лины Цыгановой. Детства, которое у целого поколения детей украла война.