Страшная вой­на, унесшая тысячи людских жизней, изуродовавшая миллионы человеческих судеб, осталась позади. И пусть города разрушены и народное хозяйство необходимо восстанавливать заново, все-все дышало надеждой, а каждый день был наполнен радостью и торжеством продолжающейся жизни.

Август 1945 года. Дмитрий Кедрин заходит в поезд, следующий в Москву. Он аккуратно укладывает на верхнюю полку плетеный чемодан с черносливом и рядом ставит банку меда, которые перед отправкой купил на базаре для своих домочадцев: уж как обрадуются этим замечательным гостинцам наголодавшиеся в вой­ну дочь Света и четырехлетний Ака (так называли в семье сына Олега)! Командировка в Кишинёв, куда Дмитрий Борисович приехал с группой московских поэтов переводить письмо Сталину от молдавского народа, подошла к концу, но как же не хотелось покидать эти благословенные щедрые земли! Солнечная, грушевая, персиковая, виноградная Молдавия собою опьяняла, к тому же здесь все до мелочей напоминало поэту его родную Украину. А ведь по тем же улочкам Кишинева ходил сам Пушкин, когда находился в южной ссылке! Решено: он обязательно перевезет сюда семью. Вот приедет — и сразу примутся за сборы. А что, здесь фрукты и овощи копеешные, тем более что председатель Союза писателей Молдавии Е. Буков заверил, что обеспечит его и работой, и жильем.

 

А так, если посудить, что дала ему за пятнадцать лет жизни Мос­ква, которой он столько отдал себя, которую прославлял, которой столько посвятил строк? Его сборник стихов «Свидетели» после девятилетних скитаний по редакциям вышел в неузнаваемом, изувеченном виде, что приносило невыносимую боль. А эти вечные скитания по чужим углам, грошовые гонорары, вечное недоедание… Но скоро, совсем скоро все это останется в прошлом и потом забудется как страшный сон.

В купе входит новый пассажир, здоровается, после чего принимается укладывать свои вещи. Вдруг мужчина чертыхнулся и проворчал: «Что у вас тут, мед что ли?». Дмитрий Кедрин сразу же понимает: по своей неосторожности тот разбил его банку меда. Худшие предположения сбылись. Сидевшая рядом пожилая цыганка, обратившись к поэту, произнесла: «Жди беды, мил человек, коли твой кувшин с медом разбился». Долго потом мужчины вдвоем вытирали липкую полку. Незнакомец без конца просил прощения, пытаясь сунуть Кедрину деньги в качестве компенсации, но Дмитрий Борисович наотрез отказывался, а слова цыганки все никак не выходили из головы легко ранимого, нервного и впечатлительного поэта.

Но действительно, вскоре по возвращении заболевает его супруга Людмила, за жизнь которой врачи будут бороться долго и упорно, а 18 сентября Дмитрий Кедрин не вернется домой. Только на четвертые сутки поисков его жена найдет тело любимого супруга в одном из моргов недалеко от метро Бауманская. Как выяснится позже, его нашли неподалеку от железнодорожной насыпи на мусорной куче в Вешняках. До сих пор так и не установлено, как осторожный и до деталей предусмотрительный Кедрин, который спешил с лекарствами для жены домой, оказался в противоположной стороне от Москвы и от своего дома на линии, идущей не с Ярославского вокзала, откуда он всегда следовал, а с Казанского. Семья боялась потерять любимого мужа-отца в вой­ну, а потеряла сразу после Победы… Великому поэту было всего лишь 38 лет (Дмитрий Кедрин на год пережил своего кумира Александра Пушкина).

 

Через несколько дней после начала вой­ны Дмитрий Кедрин едет в Мытищинский военкомат с просьбой отправить его на фронт. Но получает отказ: признан негодным к несению воинской обязанности», — было написано в справке из Мытищинского РВК (сегодня она хранится в Центральном архиве литературы и искусства). Уклад жизни подмосковного поселка Черкизово резко изменился: на окнах появляются белые кресты (благодаря полоскам бумаги стекла не лопались от взрыва), во дворах копались укрытия. Дмитрий Борисович вместе с соседями тоже сооружает укрытие — для этого пришлось спилить красивые высокие ели. Огромную яму накрыли бревнами, а потом аккуратно засыпали землей, сделали ступеньки. Здесь же взрослые соорудили нары, на которых во время налетов фашистской авиации спали дети.

В поселке отключили электричество; не было и керосина. Людмила приноровилась делать коптилки: нальет в баночку масла, вырежет из жестяной банки кружок с дырочкой посередине, протянет через отверстие фитилек. Так и спасались. Одновременно с бытовыми трудностями начался голод. Теперь каждый день был сопряжен с поисками еды.

На чердаке сарая супруга Кедрина чисто случайно находит мешочек со старыми сухарями. Обрадовавшись своей находке, она с жадностью начинает поглощать содержимое. Но у сухарей оказался странный привкус. Приглядевшись, молодая женщина видит, что в в сухарях кишат черви. Однако через несколько секунд, махнув рукой, она продолжила их есть: от постоянного голода у нее, кормящей матери, кружилась голова — в марте родился младший сын Олег.

 

По воспоминаниям дочери Кедрина, поэт с огромной болью переживал каждый день вой­ны: «Он был печален и неразговорчив, жил только известиями с фронта. Когда отец, стоя у входа в убежище, наблюдал за воздушным боем и видел, сколько фашистских самолетов рвется к столице, сердце его сжималось от боли. «Неужели они прорвутся, неужели бронированные фашистские танки затопят старинные московские улицы, неужели осквернят Красную площадь и памятник Пушкину?», — в отчаянии спрашивал он маму. А на другой день ехал в Москву, чтобы убедиться, что она нерушимо стоит, что не потревожены старинные стены Кремля, что по-прежнему красуется прославленный им в «Зодчих» храм Василия Блаженного». Приехав в город и покончив с делами в Союзе писателей, отец шел по знакомым улицам, с жадностью вглядывался в давно знакомые лица домов. Он видел в витринах мешки с песком, аэро­статы-заграждения над памятником Пушкину. После Пушкина отец спешил домой, в Черкизово».

 

«Вой­на бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав железный гром

Мертвец в гробу — 

                и тот услышит!

Но что за уши мне даны?

Оглохший в громе этих 

              схваток,

Из сей симфонии вой­ны

Я слышу только плач солдаток.

«Глухота», 2 сентября 1941 года.

 

В октябре 1941 года семья Кед­риных попыталась эвакуироваться, двое суток просидев на Казанском вокзале. Пришел поезд, Дмитрий и Людмила, оставив вещи в вагоне, отправились за детьми и бабушкой, но неожиданно состав тронулся с места и стал набирать скорость.

Людмила в ужасе прокричала: «Твои стихи, там — твои стихи!». Но Дмитрий остановит ее, сказав: «Успокойся, другие напишу. Ты лучше посмотри, что я сохранил», — и вытащит из-за пазухи гипсовую маску Пушкина.

После неудачной попытки отъезда поэт вместе с семьей возвращается домой. Только возвращаться было уже не к чему и некуда: Людмила накануне раздала соседям все вещи и посуду, а на двери их дома висит большой амбарный замок, теперь здесь должны поселиться другие люди. На счастье, пришел сосед из другого дома, который предложил перебраться на время к нему, так как сам он уезжает в другой город.

А немецкие самолеты все рвутся к Москве, и каждую ночь они с ревом проносятся над спящими домами Подмосковья. По радио в который раз объявляют о воздушной тревоге. Сон уже давно смешался с явью, и уже сложно понять, где происходит этот ужас: в кошмарном сновидении или же в реальной жизни. Дмитрий Кедрин вырывает из школьного географического атласа карту Московской области, вешая ее на стену, аккуратно черной тушью делает на ней отметины. И с каждым днем черная стрелка все приближается и приближается к столице. Фашисты уже приблизились к рубежу канала Москва-­Волга, захватили Яхрому, приблизились к Зарайску, Кашире; ожесточенные бои развернулись вблизи Сходни. А обитатели поселка с ужасом гадали, по какой дороге пойдут немцы: от Красной Поляны на Мытищи или от Черкизово к Ярославскому вокзалу.

«В те дни решалась общая 

Судьба:

Моя судьба, твоя судьба, 

Россия!», 

— такие строки, пронзенные болью, читаем мы в стихотворении «16 октября», написанном 20 октября 1941 года.

И все же поэт убежден, что наши вой­ска не допустят фашистов к Москве. Он говорит об этом своему другу юности Мише Дубинскому, который застрял у Кедриных в их тесной комнатушке, он пишет об этом в своих стихах.

 

«…Так и немцы:

Рвутся стаей хищной,

А промчится год —

Глядишь,

Их нет…

Черной птице

Надо много пищи,

Чтоб прожить на свете

Сотни лет».

«Ворон», декабрь 1941 года.

 

И все же Дмитрий Кедрин не оставляет надежду отправиться на фронт. Он не может находиться здесь, в тылу, когда там, на передовой, наши солдаты проливают кровь. Одна похоронка несется за другой, из-за чего в воздухе их небольшого подмосковного поселка Черкизово застыл общий стон. А он ничего не может сделать, чтобы задавить эту фашистскую гадину, вступившую на родную землю, чтобы защитить Отечество. Получается, что в его силах лишь писать, писать, писать… И вот снова военные врачи выносят свой вердикт, равносильный приговору: «Не годен». Поэтому поэт надеется на чудо — ему обещают помочь друзья, фронтовые корреспонденты. И это чудо произошло: в мае 1943 года Дмитрий Борисович Кедрин добровольцем вступает в ряды Красной армии: теперь он военный корреспондент газеты «Сокол Родины» 6‑й воздушной армии.

Продолжение следует.