Его призвали 15 января 1943 года. Сначала была учебка, потом уже молодого безусого бойца отправили на Сталинградский фронт, в район населенного пункта Калач. К этому моменту двадцать две дивизии немцев были окружены нашими солдатами. Служил Женя в пехоте, впереди его ждали Висло-­Одерская операция, бои за Берлин. Евгений будет терять товарищей. Смерть ходила по пятам, от одного осознания этого можно было сойти с ума.

Рисовать на вой­не Евгений Алексеевич начал совершенно случайно… Вот что вспоминает участник Великой Отечественной вой­ны: «После Сталинграда мы все, а служил я в пехоте, пошли на Донбасс. Там бои были очень страшные — немец сильно сопротивлялся. Какие там рисунки! Они даже не приходили в голову, выжить бы.

«При взятии города Овидиополя я был передовым автоматчиком в штурмовой роте, подвергаясь огромной опасности. Но Господь меня миловал, оставил в живых. И вот памятный момент — мы прошли Вислу и вступили на дорогу, ведущую на Берлин. Нам нужно было пройти цепочкой вдоль дамбы, а на пути стоял немецкий дзот. Мы пошли в наступление, но немец не спал: из MG-пулеметов нас стали обстреливать. Я шел крайним, передо мной — боевой товарищ Иван Крисанов. И вдруг Ваня упал рядом со мной, а я даже не услышал выстрела. Смотрю и глазам не верю: его ботинок лежит около лица. Оказалось, Ивану оторвало ногу и она отлетела к голове. Ваня смотрел на меня своими ясными голубыми глазами и спрашивал: «Женька, меня убили?» Я уговаривал его: «Нет, нет, Ванюша, ты подожди, сейчас я тебе помогу». Стащил его в траншею, отбитую у немцев, вижу: там медбрат. Я скорей к нему. Медбрат стал перевязывать Ванину рану, а Ваня все повторял: «А меня ведь, Женька, убили». Я ему: «Ты подожди об этом думать, тебя еще вылечат». А он сложил руки крестом и глаза закрыл. Не стало моего Вани».

Евгений Знаменский.

Это произошло уже ближе к Одессе. Вижу: лежит немецкий офицер, а у него планшет с документами. Подполз к его телу, мне же интересно, что у него, — я же еще совсем мальчишкой восемнадцатилетним был тогда. А у него, у этого обер-лейтенанта, и карандаши, и ручки, и бумага, и чего только нет. Н­емцы-то народ аккуратный, у них все подгадано было. У него еще был такой мешочек наподобие целлофанового пакета. Забрал я у него тетрадку — бумага хорошая, добротная, даже воды не боялась.

Когда подходили ближе к границе, то боев постепенно стало меньше. Мы все идем, идем — наступаем. Тут приходит приказ: занять оборону, окопаться и ожидать нового приказа. А сколько его ждать? Порой несколько недель так и сидели в этих траншеях. И вот в эти моменты я рисовал. Рисовал все, что видел: где шли, кто стрелял, где бегут наши.

Потом поступает приказ идти дальше. Идем, форсируем реки, снова окапываемся — я этими руками пол Европы выкопал. Снова ждем приказа, засев в траншеи, снова рисую. Такими путями, с зарисовками и дошел до Берлина. После Победы, когда я, гвардии старший сержант арт­разведки, уже вернулся домой, то еще по памяти дорисовывал те или иные сюжеты. Бумаги того самого немца хватило надолго, а из-за немецкой аккуратности и их продуманности у меня и рисуночки все сохранились.

«Шли мы дни и ночи, трудно было очень», — так мы пели. Мы и в болотах тонули, и мерзли в снегу. На наших ногах были обмотки, тяжелые ботинки, сверху телогрейки, ватные брюки, да в придачу автомат. И во всем этом ты лезешь в ледяную реку. Лед отталкиваешь и плывешь. Выходишь на берег и тут же бросаешься в атаку. После высыхали и шли дальше. Знаете, и никто не болел. Так и дошел я до Берлина».

Евгений Знаменский.

Сослуживцы смотрят, как я рисую, и говорят: «О, у нас тут свой художник!» Я у них считался москвичом, ведь им, жителям далеких деревень Сибири, ничего не было известно про Подмосковье, они и в М­оскве-то ни разу не были. Порой спрашивают: «Жень, расскажи, а что, правда есть под землей метро? А как это?» И задают мне вопросы — ­я-то малый разговорчивый. «Правду говорят, что в Москве есть трехэтажные дома?» А я им: «Не трех-, а семиэтажные!» «Да ты что, да как же вы там в них живете?» И вот такие простые деревенские ребята из глубинок и освободили Европу от фашизма».

Именно тот полк, в котором служил Евгений Знаменский, дойдет до самого Рейхстага. Оказавшись на его крыше, Женька увидит водруженное знамя Победы. А когда все начнут там оставлять свои автографы, сделает это и сам: попросит у однополчан ножичек и нацарапает: «Серпухов. Знаменский».

А на следующий день после подписания акта о капитуляции все немецкие окна были в простынях ― все сдавались. Знаете, рассказывать о войне можно много. А сколько моих товарищей погибло! Мы были совсем молодыми. Мне-то и вовсе только девятнадцать исполнилось ― еще борода не выросла, а уже отвоевался».