Я никогда не думала, что столько проживу. Не помню, чтобы у меня в роду были долгожители: мама моя прожила девяносто лет без трех дней, а вот папа умер за три дня до войны — болел сильно. Похоронили мы его, а тут в воскресенье объявили, что фашисты напали. Я уже была замужем, в 39-м году вышла по глупости. Ну, конечно, раньше были не такие встречи, как сейчас. Мы с Колей встречались около двух лет. Нравился он мне, что на гармони играл, плясали с ним, да и вообще весело было. Бывало, приду домой после танцев, а отец мой возьмет в руки мои протертые до дыр валенки и скажет: «Вот, Лизка, это вальс!»  

Жениху моему в армию уходить, а он мне: «Давай жениться». Его родители против, я против, Но Коля ни в какую: «Она меня не дождется». Сыграли свадьбу 3 мая, а уже осенью он ушел в армию. Жить я стала со свекровью, свекром, с нами были две золовки и деверь. Муж мой должен  был  вернуться  домой осенью  1941-го, но началась война, и его отправили на фронт. А от Коли нет ни весточки, ни писем. Мы даже стали думать, что погиб он. Когда муж мой в армию пошел, то он там курсы шоферов окончил, а во время войны стал возить снаряды на передовую. Потом прислал письмо из борисоглебского госпиталя, там ему большой палец руки отняли. Ехал он, оказывается, по полю, началась бомбежка … видит он — снопы. Он выпрыгнул из машины и к ним. Рассказывал: «Я обнял сноп и думаю: будь что будет». Вот осколком его и задело. Если бы в больницу попал, то, конечно, его бы долечили. А там некогда было: отняли, подсушили и снова иди вперед. 

Меня взяли на войну в ноябре 1943-го. Кто был побогаче, откупались. Тогда несли все, что есть: а у меня мама чем откупится? И нас двоих с соседкой взяли, она меня была чуток помоложе. Ну, я и пошла, куда деваться? Сначала отправили в Москву. Обучали строевой подготовке, политзанятия проводили — все, как у солдат. Расстались мы с подругой на станции Лиски (узловая железнодорожная станция Юго-Восточной железной дороги в городе Лиски Воронежской области, — прим. «В.Д.»), как сейчас помню: она в одну сторону, я в другую, в Ростов-на-Дону. Ой, как мы ехали! Мороз на платформе, ночь. Холодно. Мы прыгаем, прыгаем. Нас десять девочек. Потом ляжем друг на дружку, полежим, погреемся маленько, встаем опять прыгать. Доехали до Ростова… нас там уже встречали. 

Видим, стоит один дом, а вокруг нет ничего, все снесено бомбежками. Нас туда определяют на ночевку, а нам страшно. Женщины же говорят, что немец этот дом не трогает, так как по нему он ориентируется. Потом покормили рыбой и положили на постели, мы тут же уснули, как мертвые. А уже наутро отправили на пересылочный пункт. 

Стали копать землянку прямо у Дона, а потом к нам пришли установки СОН (станция орудийной наводки), это были две большие крытые машины. Наш расчет состоял из десяти человек — все десять девочки. Я была 10-м номером ППД, сейчас уж и не смогу расшифровать, что это было. Вот летят немецкие самолеты, а мы по шкалам определяем их приближение, удаление, высоту. Все эти данные собирала и передавала на зенитки. 

И вот однажды к нам приезжает маршал, пожилой он такой был. Посреди ночи объявляется тревога. Вскакиваем, быстренько одеваемся и бежим на свои места. Я на свое место, все в машинах, а мое — в землянке. Передаю данные, а он сел около меня и все проверяет. Я думаю: «Господи, как бы мне не ошибиться». Потом он подходит к нашему начальнику и говорит: «Почему у вас так плохо одеты девочки? Вся форма у них уже поизносилась». Тот и отвечает: «Езжу в часть, а там нет и нет обмундирования». Маршал же отвечает: «Завтра поедешь, а я напишу, чтобы нашли. В первую очередь ей, ефрейтору,  за хорошую службу». Я уже тогда была ефрейтором. Форму привезли всем, мы радовались.

Потом нас отправили в Мурманск. Помню: все идем и идем пешком. Кругом ночь. Тут раз — и северное сияние началось: и светло, прямо как днем. Но немножко погорело и опять темень. Идем в валенках, в тяжелых полушубках, устали очень. Вдруг видим — далеко стоит стог, думаем: «Сейчас дойдем и упадем в этот стог». Подходим, а это камень, такой холодный и мерзлый… дальше пошли. Дороги даже не было, с нами провожатый шел. Лезем, лезем на гору, потом с нее спускаемся, скатываемся.  Снова лезем, снова спускаемся. Видим землянку. Заходим, показываем документы: «Нет, это не ваша землянка, ваша дальше». Идем дальше. Насилу нашли в темноте. Так мы в ней и прожили месяц. Все ждали военную технику, а она так и не пришла. Нас обратно отправили, уже на Донбасс. 

Начали служить на Украине. Здесь мне и говорят, что буду я еще и поваром. Я от переживаний всю ночь не спала, говорю командиру: «Товарищ лейтенант, я же ничего не могу!» Оказалось, что военному технику не нравился прежний повар, так как слишком полный был, да проходя мимо котлов, все задевал. Короче, тот и решил: «Ставим Быкову». Куда деваться? Как говорят: не умеешь — научат, не хочешь — заставят. Готовила первое, второе, кашу варила, оладьи жарила, как сейчас помню, по три штуки выдавала. Так до самой Победы я и показания передавала, и кормила всех. Зачастую готовила на улице, а как только поступит сигнал тревоги, так я сразу с полевой кухни бегу в свою землянку передавать показания. Один раз шофер где-то далеко был. Подошел к моей землянке и в окошко говорит: «Лиз, дай мне, пожалуйста, поесть, голодный очень». Налила ему в котелок раньше времени, а вечером меня вызывают на поверку: «Быкова, выйти из строя. Объявляется выговор за то, что кормила вне установленного на то времени». Правда, потом на 8 марта объявили благодарность за службу. Так вот прошли Польшу, Германию… 

Тут узнали, что со всех батарей берут по мужчине-повару, и вот-вот за нашим сейчас придут. Всех должны поместить в товарняк и куда-то отправить. Тут наш начальник и говорит: «Наш повар болеет». Соврал, а я и вправду заболела, да так сильно: нос распух, вся простыла, голова болит, но продолжала всех кормить. Потом где-то у немцев достали хлебушка, мучицы. Старшина, пожилой хохол, говорит: «Быкова, сегодня все пойдут на строевую, а ты останешься. Только никому ни слова». Заводит меня в землянку, мне приказали ее обмести и прибрать. Сюда и спрятали хлебушек и продуктов кое-каких. Велел все рассчитать на десять дней.

Победу встретила в Германии, в 12-ти км от реки Одер. Четыре батареи все собрались, организовали митинг. Кто стреляет, кто кричит. После утихомирились, и тогда начал выступать человек по политической части, Михайлевич его фамилия. Он так говорил, что мужчины все плакали. Да и как не плакать? Мы такое пережили! Ой, вспоминать страшно… Тут гармошка откуда-то взялась, танцуем. Потом санинструктор говорит: «У тебя много делов на кухне сегодня? Пойдем на кладбище немецкое, тут рядом. Дело в том, что я медикаменты получала, проезжала мимо, а там столько девчат русских работает! Одной мне неудобно идти. Ну, пойдем». Пошли, и вдруг по ту сторону кладбища нам кричат: «Вы русские? Идите к нам скорей». А там, за кладбищем, оказывается, были большие склады. И наши девочки, освобожденные из плена, разбирают все. И чего там только не было! Вещей всяких-всяких! Медсестра наша села за пианино, начала играть, а  я ей:  «Вела, ты не рассиживайся здесь долго, у меня еще дел на кухне много». 

Смотрим, заходит начальство и спрашивает у девчушек: «Где это вы подружек взяли?» Мы рассказываем: так, мол, и так… А они нам: «Выбирайте, что вам надо». Ну, мы с санинструктором взяли парусиновые туфельки черненькие, кофточки немецкие и несколько платьишек. Когда стала демобилизоваться, мне немецкий радиоприемник подарили. Вызывает командир в дивизион и вручает мне его, а я: «Товарищ старший лейтенант, не возьму его. Он мне не нужен, у нас в деревне света нет». Но тот мне: «Быкова, бери!» Ох, и тяжелый он был! Солдатики обернули его немецкой периной, и я поехала  домой. 

Родом-то я с Рязанской области. Жила в селе Старое Пошатово Кадомского района. Пришла с войны в августе, а Колю моего еще оставили на год. Служил в Болгарии, там он возил уголь. Семь лет я не видела мужа своего. Николай пошел в колхоз, но  хлеба там давали мало. Пожили немножко, он поехал искать новую работу. В Горьком у него друг жил, он к нему. Инженеру одному он подарил тот самый немецкий приемник, который я привезла, и взяли моего Колю на авиационный завод. Через месяц он мне пишет: «Приезжай, мне дали комнату». Поселили нас в бараке. 

Ему давали на заводе только по 700 грамм хлеба. Я же время от времени ездила в родную деревню. Тогда пароход ходил, я сяду на него и к своим. Родители то крахмальчику дадут, то чуть мучицы. Те самые немецкие платьишки я меняла на еду: то мешок картошки на санках привезу, то еще что-нибудь, так и кормились. Сын народился в 1950-м, Сашей назвали. А потом у нас рядом цех открылся. Нужно было стегать полировочные круги, чтобы детали полировать. Пошла работать. Так в Горьком и прожили десять лет, а потом его мать пишет: «У нас в Рязани сады хорошие. Сад падает, скот в огороде, яблоки пропадают, а ты, сынок, там в городе, в грязи. Приезжай». И мы засобирались. Да, тяжело было. В одной квартире барака было четыре комнаты, общая кухня, туалет на улице, воду носили из колонки, но я все равно уезжать не хотела. Жили мы здесь все дружно, да и  люди вокруг были хорошие. 

Помню, в самом начале, как мы стали жить в бараке, идет мимо меня сосед, закройщиком работал. Ну, я с ним и поздравствовалась. И он в ответ поздравствовался. Мне соседи и говорят: «Лиза, с тобой Гриша поздравствовался!» А я им говорю: «Что, разве со мной нельзя?» Да он, оказывается, ни с кем и никогда не разговаривал. Так вот, когда мы стали уезжать, то сосед Григорий даже заплакал, жалел меня очень. Знаете, я за сто лет ни с кем не поругалась. Никогда! 

Стали в деревне жить. Второй сын родился, дали ему имя Коля, как у отца. Хозяин мой стал работать в колхозе, ну, и я с ним. Вот придешь с работы, а муж все еще на тракторе пашет то у одних, то у других. А я старалась дотемна грядки прополоть. Усадьба-то у нас большая. Конечно же, ребята помогали. Но все не так, как дочки. Была бы дочь, то легче бы мне было. А то и накорми, и всех обстирай. Так и выросли сыновья. 

Вот старший и решил поехать к своему другу, который жил в Серпухове. Нашел работу, устроился, женился. К нему и второй сын прямо после армии приехал. А потом мне плохо стало, и врач мне так и сказал: «Если у вас есть дети в городе, езжайте к ним. Наша медицина не поможет«. Поехала. Долго не могли понять, что со мной. Приехала в Семашко. Врач меня и так покрутил и сяк, а потом и говорит: «Все с вами понятно!»   Лежала месяц, как не больше. Мне все капельницы и капельницы ставят. А потом сообщают, мол, завтра операция. Подошел доктор Медведев и говорит: «Если ей не делать операцию, то ей жить две недели. А тут, может, года два или три продержится». Если он жив, то дай Бог ему доброго здоровья! Он меня спас. Сделал он операцию в 1991-м году, вот я и жива. 

Пошла на поправку, поехала домой в Рязанскую область. Но сыновья не разрешали мне работать. Только выйду в огород, наклонюсь, а они мне: «Мам!» Потом уж мой хозяин заболел, парализовало его. Привезли в Серпухов, а ему все хуже и хуже. Тут мы его и схоронили. Я первое время отсюда ездила в деревню: весной меня туда отвезут, а осенью забирали. Но там становилось все меньше и меньше людей, колхоз развалился, тракторов нет. Потом в деревне и вовсе не осталось ни одного человека. Приехала к сыновьям и невесткам. Они меня не обижают, живем дружно.  Вот теперь у меня три внука и шесть правнучков. Один мне давеча звонит и спрашивает: «Бабуль, расскажи, где ты служила во время войны. Мне надо для школы». Я ему все и рассказала, он такой довольный. 

Вот, сто лет мне. По ночам все не сплю: лежу и лежу, вся моя жизнь проносится перед глазами, все вспоминаю. Тяжело было, очень тяжело… Досталось нам всем.