Казалось, что жизненный путь Тамары и ее младшей сестры Галины должна была осветить Золотая Звезда Героя Советского Союза их отца: в годы Великой Отечественной вой­ны о легендарном летчике-­бомбардировщике Павле Петровиче Глазкове писали советские газеты, впоследствии он дослужился до генерал-­майора авиации. Но нет. Во-первых, война, а во-вторых, тогда все были равны. Семья героя делила со своей огромной страной все тяготы и вместе со всем народом мечтала о скорейшей Победе. Впрочем, в те первые дни рокового июня они были уверены, что совсем скоро все прекратится и они заживут привычным укладом…

— Мы жили в Запорожье. В трехкомнатной квартире тогда размещались три семьи, у каждой по комнате. Папа домой приходил редко: у них постоянно шли учения, вот и держали всех военнослужащих в палатках. И война началась в его отсутствие. Спали одетыми. Как только начинали бомбить, мама хватала нас, закидывала за плечи подушку, словно рюкзак, (она специально пришила к ней лямки-­резинки) и бежали. Сначала сбегали с лестницы, потом прыгали в окопы. На наших глазах горели самолеты, которые стояли на аэродроме. Женщины кричали: каждая считала, что там находится именно ее муж. Они пытались вырваться, чтобы побежать к летному полю. Но часовые, которые нас охраняли, не позволяли даже выползти из окопов и довольно грубовато спихивали всех вниз. Здесь мы и спали. Только по сигналу возвращались домой, где мы ждали возвращения отца.

Но отец не приходил. Мама Тамары и ее сестры то и дело все поглядывала на дверь: вот-вот она откроется и на пороге появится ее Паша. Они познакомились в родном Волоколамске, в клубе железнодорожников: вместе занимались общественной работой, вместе участвовали в массовках. На задорного баяниста с огромными глазами нельзя было не обратить внимание. Глазковы, в семье которых было пятеро сыновей и три дочери, хорошо были известны в округе: трудолюбивые, но шебутные — страсть…

Однако воспоминания Любы, супруги Павла Глазкова, прервал резкий стук в дверь: солдатик сообщил, что по приказу командования части все семьи летного состава срочно эвакуируются, нужно незамедлительно отправляться в дорогу. Спешно собирая чемоданы, она еще успеет застелить постель чистым бельем, прибрать комнату и даже приготовить еду — муж может прийти скоро со службы. Уже потом, спустя месяцы, до Любови Глазковой дойдет весть, что именно через их комнату прошла вражеская бомба и детская кроватка Галины, зацепившись ножками, долго, словно дожидаясь хозяев, висела над руинами дома.

— А над кроваткой была картина, которую нарисовал наш сосед. Я его фамилию до сих пор помню — Крюков. Сделал он ее по нашей с Галей фотографии. Правда, на картине мы с сестрой стояли у пня, шла гроза, у нас перепуганные лица. Вот, то самое фото, — Тамара Павловна указывает на большой черно-­белый снимок, который весит на стене. — Фото осталось, а вот картина — нет. Когда бомбили наш военный городок, мы уже ехали в товарных вагонах в Татарию. Нам тогда не разрешили взять много вещей, сказали, что через две недели вернемся. Но пока ехали, все, что было из одежды, наши женщины выменяли на еду. Поезд останавливался, и к нам подбегали местные жители: кто с крынкой молока, кто с хлебом. Что уж говорить, у жен летного состава было что поменять — хорошо они одевались. Мама плакала, женщины все плакали, а мы играли с сеном, которым были набиты нары. В дороге очень много умирало детей, хоронили их во время стоянки прямо на путях под строгим контролем часовых. Солдаты были в каждом вагоне, они не разрешали даже подходить к дверям, открывать задвижку. Сейчас я понимаю, что если бы их не было, то все женщины вмиг разбежались.

Дорога была долгой и утомительной. Часами поезд стоял на запасных путях, пропуская эшелоны на фронт. В один момент исчезли все солдаты, но уже никто не думал бежать назад — до Запорожья было слишком далеко. Они уезжали жарким июльским днем, когда же на конечной станции в их теплушке отодвинули огромную дверь, то все увидели на деревьях иней. Татарская Бугульма встретила эвакуированных с Украины холодом. Впрочем, распределили все семьи по домам местных жителей очень быстро: нельзя сказать, что здесь им были рады, но ждали. Всех женщин сразу же отправили на работу, поэтому Тамара и Галя, как и другие дети, были предоставлены сами себе.

— В доме, куда нас определили, было две маленьких комнатки. Первая, в которой мы собственно и жили, была входной. Ее практически полностью занимала одна кровать, на которой мы спали поперек. Вторая — молельня, в ней жили сами хозяева — очень набожные были старики. Вы знаете, я никогда не видела их лица, потому что они все время стояли на коленях и бормотали молитвы. Там вообще народ был очень набожный, в основном были русские. В доме нам не позволялось шуметь, как и играть во дворе. Резвиться разрешали только за забором, а заборы там были высокие-­высокие. Из игрушек у нас была с сестрой одна целлулоидная кукла, мама ее ­где-то ухватила. Помню: вырыли ямку, похоронили в ней нашу куклу, поплакали над ней и ушли. Потом решили ее откопать, но когда вернулись, то «могилка» уже была разрыта и ничего в ней не было. Тут мы поплакали по-настоящему. Видимо, ­кто-то увидал нашу игру и, дождавшись, когда уйдем, забрал игрушку себе.

Пластмасса на основе нитрата целлюлозы, целлулоид, была впервые использована для изготовления игрушек немецкой фирмой Schildkrot («Черепаха») в 1896 году. Легкий, относительно дешевый и более прочный материал произвел революцию в отрасли, поскольку теперь кукол можно было купать. На советских предприятиях переняли эту технологию и стали выпускать игрушки для маленьких граждан. Но в годы вой­ны о детских играх пришлось забыть — все заводы, комбинаты и фабрики перешли на выпуск продукции для фронта. Поэтому куклы, как и другие игрушки, стали предметами роскоши.

К Любови Глазковой и ее девочкам из Воло­коламска приехал отец. Фашисты сожгли его маленький бревенчатый дом, убили супругу — маму Любы. Пока земля еще не успела остыть, Семён Яковлевич похоронил жену, а потом собрав все, что смог найти на пепелище, отправился к единственной дочери — благо из эвакуации она прислала письмо. Так и жили они вчетвером некоторое время, пока от Павла Глазкова не пришла весточка.

— Мама уехала на фронт. Тогда летчикам давали разрешение вызвать семью: ей выдали документы на право последовать к мужу, это право распространялось и на меня. Но я, как обычно, заболела в самый нужный момент. Вместо меня взяли Галю, она такая капризная была. Так она с мамой и пробыла всю вой­ну около отца, а я осталась с дедом Семёном. Зима у нас в Бугульме была холодная-­холодная — ноги на пол спустить нельзя. Одежды теплой тоже не было. Вот целый день сижу на кровати, жду возвращения деда с работы — он трудился на рынке забойщиком скотины. Приходил поздно. Растопит печку и начинает готовить кулеш. Уж с чем он был — я не знаю, помню, что ­какой-то коричневатый помол. Заправит он все салом, садимся есть. Горячее, вкусное. А потом на целый день он оставлял мне этот горшок, правда, каша в нем была уже холодной. Ну ничего, управлялась!

Кулеш (кулиш) — жидкая кашица, похлебка, в традиционном виде, как правило, состоящая из пшенной крупы (проса) и сала с добавлением других ингредиентов.

Дни тянулись медленно… Казалось, что холодная зима не закончится. Но вдруг пришла радостная весть: Семёну Яковлевичу и Тамаре разрешили воссоединиться с семьей, началось долгое возвращение на Украину.

— Помню, это произошло на подъезде к Украине. Сижу в вагоне. Дед ушел на станцию за кипятком. Вдруг загудели сирены — воздушная тревога. Тут же везде отключили свет. Началась бомбежка. Поезд резко дернулся — оказывается, машинист практически наощупь попытался отвезти состав на запасные пути. В вагоне только я и ­где-то в конце рыдает ребенок. Я забилась под скамейку. Ужас один! На запасных путях мы и отсидели. Оказалось, что дед рвался ко мне, но его не пускали. Слава Богу, все обошлось. Потом уже быстро доехали. Это был конец 1943 года... Тогда-то в Киеве и увидела отца. Он пришел домой такой красивый, в форме (папа всегда ходил в форме, у ­него-то гражданской одежды не было). На его кителе была Золотая Звезда. Со мной все никак не мог наиграться, он вообще очень любил детей. Возьмет в руки баян, Галя неуклюже в такт музыке ноги выкручивает, папа смеется!

Указом Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза начальствующему составу Военно-­воздушных сил Красной Армии» от 29 марта 1942 года за «образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство» Павел Петрович Глазков удостоен звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 675).

Они снова делили трехкомнатную квартиру на три семьи: Глазковым на пятерых отвели маленькую комнатку. В небольшом садике при доме от прежних хозяев росли цветы, а вдалеке виднелась ­какая-то гипсовая скульптура. И казалось, что никакой вой­ны не было, а все произошедшее — страшный сон. Только всегда ­почему-то хотелось есть. А потом в Киеве они встретили долгожданную Победу. Девчонки пошли в первый класс.

— Мы учились с сестрой вместе, мама решила нас отдать одновременно. За партой сидели по трое — школ было мало. Бумаги не хватало, поэтому писали на полях газет или на тетрадных обложках. Нас учили ненавидеть Гитлера: диктанты были только на политические темы, не про ­какие-то там цветочки, деревья. Мама получала карточки на хлеб. Один раз она принесла домой паляницу — круглый румяный хлеб, внутри которого было варенье. Мама кладет каравай в тумбочку: «Вечером попьем с ним чай». Ну а мы такого никогда и не видели. Есть страсть как хочется. Отщипнем кусочек, еще отщипнем... Щипали, щипали — под вечер одни крошки остались. Этот хлеб был положен отцу как Герою Советского Союза — больше нас не выделяли никак. Да и папа был очень скромный, никогда не бравировал, что он Герой. Помню, что любил он нас брать гулять на Крещатик, мама же отказывалась с нами ходить: «Стыдно идти!» — говорила она. Дело в том, что у нас были хорошие платья: беленькие, шелковые, их сшили из недогоревшего парашюта. Мама все их вышила. Платья есть, а обуть-то было нечего. Ходили босиком. И вот идем мы по Крещатику, а нас взяли и сняли на кинокамеру: папу часто снимали, он был эффектным. Прошло время, тут женщины с гарнизона прибегают и кричат: «Люба, Люба, иди! Кино! Там твоего Павла сняли, с девчонками». Мама прибегает в кинотеатр — точно, нас показывают. Мы идем по улице счастливые, в красивых платьях и босые.

Тамара Павловна продолжает рассказывать о своем детстве, о голоде и бомбежках, о бесследном исчезновении в Киеве их деда Семёна, а также о том как освобожденные от фашистов украинцы люто ненавидели освободителей… И кажется, что эти страшные события происходили не восемь десятков лет назад, а вчера; и кажется, что ты — один из сотни тысяч советских мальчиков и девочек, у которых детство украла вой­на.